Райнер Мария Рильке
Стихотворения
(1910—1926)
Содержание
по-украински: Вірші (1910—1926)
* * *
(Перевел Евгений Борисов)
А боль — когда все глубже входит в плоть
стального плуга лемех в полдень летний —
не хороша? И кто же тот последний,
кто в силах нашу боль перебороть?
Где мера для страдания? Когда,
кому принесена улыбка в жертву?
Иль, может быть, доступнее блаженству
зарубцевавшаяся нагота?
* * *
(Перевел Евгений Борисов)
Над вершинами сердца. Смотри, как все мелко там, видишь:
вот граница селения слов, а выше,
но тоже едва различима, еще
последняя хижина чувства — узнал ли его ты?
Над вершинами сердца. Лишь камень
руки встречают. И здесь
что-то растет: на отвесных обрывах —
не зная о росте, поющие травы.
Но познавший? Ах, знанья коснувшись,
он безмолвен теперь над вершинами сердца.
И здесь бродят, в сознаньи невинном,
безбоязненно горные звери, и вдруг замирают,
прислушиваясь. И огромная скрытная птица
чертит в небе чистый отказ. — Но открыта для взора
здесь, над вершинами сердца.
К Гёльдерлину
(Перевел Евгений Борисов)
Пребывание наше недолго, пусть даже
на родине. Из завершенных картин
дух низвергается слишком стремительно на
завершившего. Море лишь вечно. Здесь же
слишком усердно паденье. Из чувства свободы —
в виновное, в кару, все ниже.
Тебе, о могучий, тебе, заклинатель, была
картиной вся жизнь, устремленная в слово. Когда ты
говорил ее, строки судьбой замыкались. И смерть
в самой нежной ждала; ты вступил в нее, но
бог-вожатый увлек тебя дальше, за грань.
Дух-странник, о из бездомных бездомный! Как же
живут они в теплых стихах, домовито, надолго
поселившись в тесном сравненьи. Причастные. Ты лишь —
словно месяц в ночи. А внизу загораются, гаснут
огни на твоей, застывшей в священном испуге,
земле. Что к тебе прикоснулась прощаньем. Кто мог бы
бескорыстнее, чище уйти, чтоб оставить
целое ей, так же свято? И так же
свято играешь ты сквозь несочтенные годы
счастьем безбрежным, как будто оно не укрыто
под замком, просто где-то лежит на траве,
забытое богом-младенцем, ничье.
Ах, высокие духом тоскуют о том, что ты строишь
безмятежно, камень на камень: стоит. Но само
крушенье тебя не смутило.
Зачем, если был он, был вечный, зачем до сих пор мы
земного страшимся? Ведь можно по опытам первым
чувству учиться, чья склонность в пространстве
грядущем — неведома нам.
Начало любви
(Перевел Евгений Борисов)
О наше первое движенье, наша
улыбка. Запах лип вдыхать, внимать
молчанью парка, и в глаза друг другу
взглянуть, и замереть от восхищенья,
и улыбнуться...
В улыбке этой ожила игра
зайчонка, что резвился на поляне,
а мы смотрели. Это было детство
улыбки. А потом ей было
дано движенье лебединых крыл,
в безмолвном небе и в пруду безмолвном
парящих, словно в двух раскрытых, теплых
ладонях вечера. И бережно над парком
улыбку нашу подняли те руки
и понесли — туда, где сквозь прозрачный,
дрожащий воздух первою звездою
мерцало завтра.
Ночное небо и паденье звезд
(Перевела Тамара Сильман)
Ночное небо тускло серебрится,
на всем его чрезмерности печать.
Мы — далеко, мы с ним не можем слиться, —
и слишком близко, чтоб о нем не знать.
Звезда упала!.. К ней спешил твой взгляд, —
загадывай, прося в мгновенья эти!..
Чему бывать, чему не быть на свете?
И кто виновен? Кто не виноват?..
Элегия
Марине Цветаевой-Эфрон
(Перевел Сергей Петров)
О утраты вселенной, Марина, звездная россыпь!
Мы не умножим ее, куда мы не кинься, к любому
в руки созвездью. А в общем-то, все сочтено.
Падая, тоже святого числа не уменшить.
И исцеление нам есть в безнадежном прыжке.
Так неужели же все только смена того же,
сдвиг, никого не позвать и лишь где-то прибыток родных?
Волны, Марина, мы море! Бездны, Марина, мы небо.
Если земля — мы земля. С весною стократно певучей,
с жавороночьей песней, в незримую вырвавшись высь,
мы затянули, ликуя, а нас она превосходит,
гири наши внезапно пенье потянут в плач.
А если и так: плач? Он ликует восторженно долу.
Славить нужно богов даже подземных, Марина.
Так уж невинны боги, что ждут похвалы как ребята.
Милая, будем же им расточать хвалу за хвалой.
Нашего нет ничего. Кладем ненадолго ладони
лотосам гибким на шеи. Я видел это на Ниле.
Так, Марина, самозабвенно цари расточают даянья.
Словно ангелы, двери спасаемых метя крестами,
мы прикасаемся к нежности тихо то к этой, то к той.
Ах, но как далеки, как рассеяны мы, Марина,
даже по наидушевному поводу, только сигнальщики мы.
Это тихое дело, когда этого кто-то из наших
больше не сносит и кинуться в битву решает,
мстя за себя, убивая. Есть в нем смертельная власть,
видели все мы ее по манерам его и осанке
и по силе нежной, которая нас из живущих
переживающими делает. Небытие.
знаешь, как часто слепое веленье несло нас?
Нас, через сени студеные пакирозденья.
Тело из глаз, що скрылось за сжатьями век. И несло
сердце целого рода, упавшее в нас. К цели птиц перелетных
тело несло изваяние нашей метаморфозы.
Те, кто любя, Марина, столько не смеют
ведать о гибели. Надо им заново быть.
Только их гроб постареет, опомнится, станет темнее
он под рыданьями дерева вспомнит о Давнем.
Только их гроб распадется, а сами гибки как лозы;
что их сгибает без меры, в полный венок их совьет.
но облетают от майского ветра. От вечной средины,
где ты дышишь и грезишь, их отлучает мгновенье.
(О как понятна ты мне, женский цветок на том же
непреходящем кусте! Как рассыпаюсь я ночью
в ветре, тебя задевающем.) Древле научены боги
Льстить половинам. А мы, круги совершая,
сделались целым и полным, как месяца диск.
В пору, когда убывает, а также в дни поворота,
нам никто никогда не помог к полноте возвратиться,
если б не шаг наш пустынный по долам бессонным.
[Последняя запись в блокноте]
(Перевел Владимир Летучий)
Приди, последней мукою карая,
о боль, в мою ещё живую плоть:
мой дух горел, теперь я сам сгораю
в тебе; нет, дереву не побороть
огонь, чьи языки меня обвили;
тебя питаю и горю в тебе.
И мучится теперь моё бессилье
в твоей безжалостной алчбе.
Как истинно, невозвратимо как
уже взошел я на костёр страданий,
без будущего и без упований, —
запас сердечных мук, увы, иссяк.
И я ли это в пекле мук моих?
Воспоминанья мечутся в огне.
О, жизнь, о, жизнь, ты вся — вовне.
Я в пламени. Чужой среди чужих.